Раневская Фаина Георгиевна
(1896 – 1984)
Народная артистка СССР
«Здесь все принадлежит тебе по праву.
Висят кругом дремучие дожди.
Отдай другим игрушку мира – славу,
Иди домой и ничего не жди».
(А. Ахматова)
Среди многочисленных недугов Фаины Георгиевны несомненно значилась мания совершенства. Её дар был неделим. Так, как она создавала свои роли, так полагала должна создаваться и книга. «А если не сказать всего, значит, ничего не сказать», - говорила она. И уничтожила всё написанное. Безжалостно и непоправимо. «Пожалуй, единственная болезнь, которой нет у меня – графомания», - рассуждала Фаина Георгиевна. Несопоставимость масштабов личностей – это судьба. И подлинная тема уничтоженной книги Раневской. Здесь уместно вспомнить её замечание об Эйзенштейне: «Трудно быть гением среди козявок…» Но остались фрагменты и черновики записанные на школьных тетрадках, обрывках бумаги, каких-то картонках хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Их собрал, составил и издал архитектор А.В. Щеглов - сын её ближайшей подруги И.С. Вульф. «Я не профессиональный литератор, не искусствовед. Единственная возможность рассказать о Фаине Георгиевне, это вместе с читателем прочесть её записи, её черновики – яркие и непосредственные, написанные её крупным подчерком. Это прозрачная, порой мучительная исповедь без надежды быть услышанной…» - пишет автор публикации. Послушаем вкратце, о чем же хотела нам поведать со страниц своей книги, великая русская актриса.
«Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Наверное, поэтому среди моих бумаг нет ничего, что напоминало бы денежные знаки.»
«Театр катится в пропасть по коммерческим рельсам. Бедный Станиславский.»
«Система», «система», а каким был Станиславский на сцене, не пишут, - не помнят или перемерли уже все, а я помню, потому что такое не забывается до смертного часа. Я – выкидыш Станиславского. И теперь через столько лет, Он у меня перед глазами, как Чехов, как Чаплин, как Шаляпин. Я люблю в этой жизни людей фанатичных, неистовых в своей вере. Поклоняюсь таким.»
«Равнодушие преступно всегда и всюду. Театру придет конец от невежества «руководств», директоров, министров и блядей-драмаделов. Современный театр - это контора спектаклей. Директор – хрен-скиталец, руки в карманах. У него за кабинетом имеется клозетик, где он сидит и пьет чай. Потом ходит выписывать чай… Торгуют душой, как пуговицами…»
«Сейчас театр – дерьмо, им ведают приказчики, а домработницы в актрисы пошли. Как трудно без них дома, как трудно с ними в театре.»
«Не могу терпеть ни фальши, ни безвкусицы, ни невежества. Не могу выносить штампов ни своих, ни чужих, слушать глупость неграмотных режиссеров. Поэтому не умею играть одинаково. Иногда играю хуже, иногда лучше, но хорошо – никогда. Поэтому всегда удивляюсь, когда хвалят.»
«Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки…»
«Всегда больше всего в жизни я любила человеческий талант. И мне всегда так везло на бездарных.»
«Я заметила, что талант всегда тянется к таланту и только посредственность остается равнодушной, а иногда даже враждебной таланту.»
«Актеры что-то говорили, я ничего не понимала. Решила, что теряю слух. Спросила рядом сидящего молодого товарища: «Что они говорят?» Он ответил «А черт их знает! Я ничего не понял». А ведь в нашем деле главное – слово!»
«Партнер на сцене для меня – всё! С талантливым становлюсь талантливой, с бездарным – бездарной. Что может вдохновить, когда рядом стоит некто с пустыми глазами. Для меня всегда было загадкой – как великие артисты могли играть с партнерами, от которых нечем заразиться, даже насморком. И как растолковать бездарям: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Понятна ли вам моя мысль неглубокая?»
«В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.»
«Когда на репетиции в руках у моего партнера я вижу смятые, слежавшиеся листки – отпечатанную на машинке роль, которую ему не захотелось переписать своей рукой, я понимаю: мы говорим с этим человеком на разных языках.»
«Я сегодня играла очень плохо. Огорчилась перед спектаклем и не могла играть: мне сказали, что вымыли сцену для меня. Думали порадовать, а я расстроена, потому что сцена должна быть чистой на каждом спектакле.»
«Я мученица, ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа.»
«Теперь в старости я поняла, что «играть» ничего не надо.»
«У многих моих знакомых, друзья такие же, как они сами, - контактны, дружат на почве покупок. Почти живут в комиссионных лавках. Как я завидую им – безмозглым! А я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением и глубоко благодарна тем, кто лишает меня этой чести.»
«Узнала ужас одиночества. Раздражает болтовня дурех, я их не пускаю к себе. Стены моего дома выкрашены цветом «безнадежности». Есть очевидно и такой цвет. Погибаю от безвкусия окружения. Хороший вкус – это наказание Божие.»
«Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия. Жестоко наказал меня Создатель, дав мне чувство сострадания. Тоскливо, нет болезни мучительнее тоски. Кому я это пишу? Себе самой.»
«Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами. Недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская». Стало смешно! Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть жилище! Есть приблудная собака, она живет моей заботой, - собакой одинокой живу я, и недолго слава Богу, осталось. Мне 85 лет.»
«Большой это труд – жить на свете.»
